Традиции тканых рушников-набожников на юго-востоке Беларуси и в регионе её порубежья с Россией и Украиной наиболее разнообразны. Они тесно сближаются своими границами, храня при этом самобытность[1]. Среди других причин здесь отразилась и древняя ситуация сближения в этих местах границ славянских племён. Именно здесь, на востоке и юге Гомельщины и в соседних районах Брянщины и Черниговщины (а частью и на границе Житомирской[2]), встречаются друг с другом древнейшая браная техника ткачества, сохраняющая ещё индоевропейский чин геометрического орнамента, и закладная техника, чьё происхождение, столь же древнее, связывают с культурой кочевников. Две встречных волны глубоко входят друг в друга, рождая множество переходных традиций в этом же регионе (н-р, рушники по реке Чечоре (Чечерский р-н Гомельской обл.)[3]. Так рождается и техника переборных рушников.
Распространение закладной техники ткачества на белорусском востоке осторожно относят к началу XX века, в связи с влиянием соседних южнорусских и украинских губерний, где такое ткачество бытовало и ранее. «Впрочем, судя по стилистике орнамента закладной техники… знакомство белорусов с данным способом украшения рушников произошло значительно раньше XIX столетия»[4]. Археологические ткани белорусских территорий дают образцы закладного тканого орнамента уже в XIв. (Смоленские курганы).[5]
Особое место в истории таких влияний занимает деятельность Кролевецкого центра ткачества на территории Черниговской губернии (теперь в Сумской области). Его воздействие отмечается исследователями для белорусских рушников междуречья Днепра – Сожа (в Рогачёвском, Буда-кошелёвском, Чечерском районах, на севере Ветковского), а также – компактно – в Копыльском районе Минской обл., причём копыльский рушник представляется в то же время архаичным по сравнению с другими рушниками Центральной Беларуси[6]. Первые сведения о кролевецком промысловом ткачестве – в «табелях сотни кролевецкой» начала XVIIIв. На кролевецкой мануфактуре в 60-х гг. XVIIIв. отмечалось около сотни ткачей[7]. В начале XXв. уже тысячи кустарей Кролевца ткали белофоновые “орлатые” рушники особым кролевецким перебором[8]. Красную “заполочь на перебор” до 60-х гг. XIXв. привозили из Бухары, Бессарабии, Турции.
Однако литературные сведения о формировании кролевецких композиций орнамента скудны. Отмечают, что основу композиций дала кролевецкая традиция. И “начало” в ткачестве было “мужицкое”, т. е. местное. Дополнительные импульсы – в 1880-х гг.: т.н. “богуславский” (Богуслав под Киевом) и “миропольский” (из Мирополья Харьковской губ.)[9]. Знакомство с самой полной “кролевецкой” коллекцией, находящейся в Черниговском историческом музее, показывает, что орнаментальный фонд кролевецкого перебора был продолжением и развитием “закладного”. Техника выполнения узорных фигур и здесь продолжала называться “заклад”. Глубокие корни обнаруживают и композиционные схемы. Они основываются на трёхъярусной модели мира, где земная и небесная “тверди” предстают в виде узких границ центрального “воздушного” пространства с “верхним” и “нижним” мирами. Композиции “кролевецких” рушников из разных регионов Черниговщины свидетельствуют о наличии этой архаической подосновы в разных традициях.
Некоторые «семантические выводы» о процессах взаимодействия «браных» и «закладных» традиций обобщены в книге «Орнаменты Поднепровья»[10]. Сегодня коснёмся только отдельных аспектов этой проблемы. При этом обратимся к народной терминологии – местным наименованиям орнаментальных элементов[11]в сравнении их с известными по другим традициям, испытавшим влияние закладного ткачества. К сожалению, список названий кролевецких узоров, упомянутый Е. Ю. Спасской безотносительно ко времени и фигурам орнамента, невелик[12]. Так же немногочисленны опубликованные О. А. Лобачевской сведения по белорусским копыльским тканям[13] и Л. Ситниковой – по украинским: овручским[14] и другим житомирским[15] рушникам-«завескам». Несколько терминов по Трубчевскому уезду Орловской губернии обнаружилось в публикациях 1914 г.[16] Любопытный ассоциативный ряд дают атрибуции знаков из книги М. С. Кацера[17], однако весьма плотный налёт «кабинетной мифологии» не позволяет равноценно использовать их в сравнениях.
Перечислим те из параметров «диалога» браных и закладных композиций, которые могут иметь древние корни.
- Зоны композиций орнамента браных (а позднее и переборных) рушников, куда проникали закладные фигуры вместе с их белым фоном, не случайны: а) белая средняя часть; б) по краям основной композиции конца; в) в чередовании с полосами автохтонного орнамента.
- Состав заимствований «закладных» орнаментальных знаков браными традициями имел знаковый характер во время создания новых композиций. Так, помещая между браными полосами «чужие» знаки, мастерицы осознавали их белые фоны как зоны «не своего»: от «чужынскіх» традиций (ср. д. Несвоевка Новозыбковского р-на) – до «неземного» (небесного, воздушного или водного) пространства.
2.1. Элементы этих зон – по происхождению большей частью солярные, астральные знаки и разного рода волны-зигзаги-“крывулі”. При этом «свои» полосы заполнены архаическими земледельческими символами. Такова, н-р, встреча двух традиций рушников по реке Чечоре (Чечерский р-н Гомельской обл.). Соответствующее распределение орнаментов по белым и красным фонам наследует и переборный рушник, чья история, скорее всего, старее фиксированных тканей конца ХІХ– начала ХХ в.[18]. Он продолжает по обе стороны белорусской границы именоваться «закладным».
Поразительно, что и в местных наименованиях таких белофоновых узоров сохранились «неземные» ассоциации: “сонцы”, “кацелкі (коцюцца)”, “звёзды”, “зоркі”. Последние совпадают с кролевецким названием: “зірки”: «в восемь концов», «в шесть концов» и др. Упомянуто без пояснений «их более чем шести разновидностей”. Вряд ли при покупке “кролевецких образцов” в начале ХХ в. белорусские крестьяне получали точные названия отдельных элементов, значит, восприятие знаков было общим. Местные термины “васьмірога”, “васьмірог”, “васьмирогая”, “васьмирожка” (а также “пяцірожка”, “дзесяцірожка” и др.) присутствуют в нескольких традициях и кажутся более архаичными, чем собственно кролевецкое “зірка в восемь концов” (были и “шасцірожкі”, соответственно “в шесть концов”). Кролевецкая «полуріжка» (больш., маленькая, концевая и др.), видимо, из этой парадигмы. Копыльская “звязда” находит аналоги в дубровской (добрушского р-на), в “звёздах” Неглюбки и Бартоломеевки Ветковского р-на, Верещак и Несвоевки Новозыбковского р-на, причём каждый раз это название даётся как параллель к другим, видимо, более старым. Так, при “васьмірога” обычно отсутствует “зорка”. Архаичным и этнически ‘отмеченным’ кажется термин “сонца” и его разновидности для восьмиконечных звёзд (Яново Ветковского, Дубровка Добрушского, Верхличи Красногорского р-нов).
2.2. Существа небесного яруса – “цярэшкі” и “мятлушкі” (и вариант-перевод двух первых: “бабочки”), также овручские “мотили”, “метелики”; копыльские “матыльчыкі”, наши “мухі”, “мушкі”, овручские “оси”, “оса, осак ”. По всему ареалу обнаруженных нами терминов с вариантами названий узоров бабочками, мухами – зафиксированы и мифологические представления о бабочке (мухе) как воплощении души умершего родственника.
Птицы – “веряб’і”, “лебедзі”, “вуткі”, “галубіная дарожка”, копыльские “качачкі”, кролевецкие “голубы”, “уточкі”. Мотив “журавли” (Малинский Радомышльский р-ны Житомирской обл.) отмечается как оригинально характеризующий данную традицию. Он, однако, называет фигуру, имеющуюся и в брагинских тканях, там безымянную. Обрядовые соответствия могли способствовать сохранению и осмыслению элемента. В этом ареальные схождения в Сумской области даёт известный у нас обряд «Стрела»: «На второй день Пасхи ведут «стрелу» (Очкино), «утку» (Мефёдовка»), «журавля» (Жихово)»[19]. Разряд “ пятухоў” (“верашчацкі ўзор” по мнению неглюбчан), трубчевских “певуноў”, кролевецких “курушек” – ещё один семантически и обрядово нагруженный комплекс.
Двуглавые геральдические “орлы”, которые ткались в самом Кролевце не ранее конца XVII– начала XVIIIвв. (с 1790 г. – на гербе Кролевецкого магистрата), заимствовались носителями браных традиций и размещались в соответствии с мифологической картиной мира. Известно, что этот геральдический элемент и самими ткачами Кролевца разрабатывался в народном ключе. Так, были “орлики” и “шулики” (обряд изгнания коршуна-шуляка известен в календаре украинцев и имеет также «соответствия в восточнополесском обряде вождения «стрелы» (Гомельск, Черн и Брянск). В некоторых вариантах песни есть мотив стрелы, убивающей хищную птицу – сокола или чёрного ворона … варианты или следы на юге Волыни, в Полесье и на Черниговщине)”[20]. Интересно, что среди трансформаций орла – крылатая трёхглавая стрела без названия[21] (Красногорский музей).
2.3. Третий ряд элементов представляет “транспортный” код. Это старые идеограммы солнечного транспорта (колесницы и ладьи): сдвоенные ромбы с крестами в них и узкие ромбы. Местные названия помнят о старом смысле. В нескольких традициях: “калёсы”, “калясачкі”, “калессе” и “чаўны”, “чоўнікі”, “лодачкі”, особенно знаковы казацко-болсунские варианты названий к “калёсам” и “чаўнам”: “богава дарога”, “лебядзіная дарога”, “галубіная дарожка”, “царская дарога”. Овручские ткани дают соответствие в фигуре и названии: “чоўни”. В этом корпусе закладные и браные рушники, возможно, имеют наследие общего способа передачи индоевропейской мифологемы о транспорте солнца. Примыкают к этому ряду “капыты”, “капыцце”, “капыцейкі” (неглюбская, закружская традиции). В местных мифологических представлениях они попадают в ряд образов-терминов, связанных с конными “невідзімцамі”, “невідзімымі багатырямі”, “дабрахожымі”, “багатырскім следам”, “вяселлем невідзімцаў”. В трубчевских терминах также отмечены “копыта”.
2.4. Четвёртый ряд разнообразен по составу, но объединяется темой обороны, воинов и оружия: местные “кап’ё”, “сякеркі” – и копыльские “малаты”, представляющие яркую форму древних двусторонних топоров-лябрисов. Добавим зеркально-симметричные, подобно карточным фигурам, человеческие изображения, от выразительно антропоморфных (овручские “козаки”, “козаками”) до предельно геометризованных дубровских и казацко-болсунских “салдацікаў”. Иногда более архаичная ритуальность проявляется в прочтении: копыльское “дзядамі” и овручское: “Козака здесь не ткали”. Для дубровской симметричной фигуры типа ‘рожаниц’ записано название “баба”…
2.5. Пятый ряд – тема святости и моления: “цэркаўкі”, “светачы”(подсвечники), “лампадкі” (эти термины так же звучали и в Кролевце). Возможно, не случайно эти изображения-формулы помещений, сосудов и ёмкостей переосмысливаются в “стаканы”, “кубкі”, даже “самавары”, наследуя тему ритуальной трапезы. В красногорской традиции контаминация орлов – анропоморфных фигур – существ тератологического характера – строений достигает апогея, зримо иллюстрируя ‘прорастание’ мотивов, сходное с вариантами сюжета стрельных песен: «Убі, Стряла добра молайца//ясна сокала//чёрна ворона//коня ворона… да й да цэркаўкі… »[22].
2.6. Шестой ряд отличается от прежних, представляющих отдельные фигуры. Это беспрерывные зигзаги и пульсирующие полосы – “крывулі” (все местные традиции, а также овручские (кривуля, кривулями). Они имеют большое разнообразие. Самая яркая их характеристика – наличие или отсутствие в их составе прямых крестов. Среди обрядовых соответствий этой форме – широкий по ареалу (белорусское и украинское Полесье, включая Черниговщину и Сумщину) “крівы танок” из весенних хороводов.
2.7. Прямые кресты и крестики (“хрясты”, “хрэшчыкі” – называют все наши традиции, а также овручские). Они – общее наследие браной и закладной техник ткачества, относятся к древнейшим знаковым системам. Не имея возможности выстраивать здесь систему их употребления, отметим только, что, судя по всему, они отмечают наличие жизни, живого духа или огня: входящего в фигуры или пребывающего в них; возможно, и исходящего из некоторых символов. Пары прямых крестов (чаще в ромбах) относятся к солярным символам. Продолжают жить в композициях, всё более связываясь с христианским обозначением святости, таким образом продолжая древнюю идею (“святой” – дохристианское понятие).
Часть орнаментальных элементов “закладного” происхождения сегодня в наших местах уже не имеют местных названий, однако соотносятся по форме с древними символами. Таковы сокращённые варианты копыльских “малатоў”, известные как в закладных, так и в местных переборных традициях. Они напоминают катушки (древние идеограммы колесниц “в профиль”), бабочек, те же топоры-лябрисы. Любопытны два архаических типа растительных элементов: это символы “мировых” деревьев – двуглавые деревца и процветшие стрелы с остроконечными вершинами (при опросе о названиях последних получен один замечательный ответ: “лялькі, чалавечкі”, при совпадении его с обрядовым термином по отношению к “персонажу” обряда “Стрела”).
Мы затронули только небольшой перечень фигур, которые воспринимались носителями браных традиций как “неземные” (включая и ‘воздушные’, ‘профильные на фоне неба’, возможно, и ‘речные’). Они распределялись по белым полосам, чередующимся или обнимавшим “земные” полосы со “своим” орнаментом. Общая семантика белофоновых орнаментов включает, таким образом, семы: «небесного», «мужского», «военного», «защитного», «огненного», «солярного», «астрального», «водного», «движения (дорог и транспорта, преимущественно конного)», «священного», «древесного». Она представляется вполне цельной и, на наш взгляд, отражает не только космологические черты картины мира, но и целый ряд обрядов, мифологических представлений, фольклорных мотивов.
Так взаимодействовал с «закладным» словарём-тезаурусом древний геометрический чин орнамента, тысячелетиями обслуживавший земледельческие культы и донесённый белорусскими рушниками до XX века. Будучи планиметрическим по происхождению и сути, этот чин не мог сосредоточиться на обособлении и специализации «небесных» знаков, противопоставляя не «верх» и «низ», а «центр» и «края», акцентируя плодородный аспект ‘встречи’ ‘мужского’ и ‘женского’ на земле (ср. народное о весне: “Калі бог па зямлі ходзе”).
Этот краткий экскурс в ситуацию взаимодействия этнических традиций мы приводим в связи с основным вопросом нашей статьи: возможно ли говорить об одном слое ‘кролевецкого’ влияния на белорусские рушники – или мы должны признать взаимодействие браного и закладного чинов орнаментов как диалог, отражающий ментальные процессы в культурном пограничье, диалог постоянный и//или многократно возобновлявшийся? Наблюдения показывают, что вычленение такой разноуровневой информации в нашем и соседском тканном наследии возможно. Предпринятый здесь анализ может быть отдельным примером гораздо более широкого исследования. Но и этот отдельный пример переводит вопрос на реальную основу: об одной из конкретных ситуаций в развитии отдельных традиций ткачества пограничья.
3. Исторические обстоятельства ‘последнего’ диалога браной и закладной техник ткачества.
3.1. В живости терминологии, в логике преобразования композиций, в богатых обрядовых соответствиях определяется некий более ранний импульс ‘заклада’, причём, связанный с непосредственным взаимодействием традиций и их ‘словарей’, более того, с различными источниками взаимодействия и собственными путями подобных диалогов.
Общее же – это всплеск двух волн традиций в XVI– XVIIвв. и их взаимодействие – в войнах, переселениях, смене государственных границ… [23]. Этот период привлекает всё большее внимание историков[24]. Взаимодействия: овручско-брагинское (до конца XVIII. в. – в составе Королевства Польского); добрушско-черниговское (в т. ч. добрушские деревни Корма, Васильевка, Тереховка); красногорское, неглюбско-верещацкое взаимодействие и т. д. (по карте конца XVIIст. (1662, изд. В GeographiaBlaviana) – «часть северских земель»). Это пограничье всё время меняет приналежность: Литовское княжество – Русское государство, в середине XVIIст. и середине XVIIIст. оказывается в Княжестве Литовском (территории, где на карте 19 в. обозначены Неглюбка, и всё восточнее, новозыбковские Вяжновка, Вышков, Н. Место, Шеломы)[25]. С 1720 г. Неглюбка числится за Киево-Печерской Лаврой, искавшей подтверждения своей грамоты на эти владения 1680-х гг.[26] Так же активно – в десятках тысяч крестьянского населения – проникали на восток белорусские традиции. Так, взятых в плен “с жёнами и с детми и с братья и со внучаты” переселяли в Московский, Звенигородский, Ярославский, Костромской, Суздальский, Владимирский, Вологодский уезды, на Волгу и в Сибирь[27]…
3.2. Период XVI– XVIIвв. столкнул носителей архаических «Моделей мира», закодированных в их ткачестве, переплёл их судьбы – и прежде всего в брачных связях[28] и обычаях приготовления приданого “па-свякрусінаму”. В большинстве изученных нами местных традиций “всплеск” отразился в наличии двух способов ткачества рушников (рубах, платков, скатертей и т. д.) – браного и остаточно – закладного, двух композиций и двух относительно автономных фондов орнаментальных элементов, которыми носители каждой из рассматриваемых здесь современных традиций свободно владеют. При этом в любой из них выработался свой ‘переводной’ тип рушника – переборный (множества разновидностей), заменивший почти заклад, но сохранивший его наименование. Именно он отразил процессы ‘формальных’ поисков и развитые терминологии, что отражает семантический характер порождения этого ‘текстильного текста’. В тех же Казацких Болсунах Ветковского района сохранилось чёткое воспоминание о “казаках” (форпост Богдана Хмельницкого) и “мужиках”, очевидно, живших там с более раннего времени, в пределах одного села, об их брачных связях и о двух типах размещения крестов на могилах (в ногах и в головах). Правда, переборный тип рушника победил здесь окончательно (в начале ХХ в. уже не ткали узорных вообще, переходя на вышивку), но в фондах Гомельского музея есть браный рушник отсюда – он таков же, как мы находим вблизи по правым берегам Сожа и Бесяди в более архаических по типу тканях (приснянский тип). Два типа размещения могильных крестов – и в Неглюбке, при упоминаниях, что её основали казаки[29]. Два типа рушников со своими закономерностями взаимного освоения и “перевода” – в Добрушском районе (перебор покрывает здесь несколько браных традиций, развивая несколько композиций на их основе); пару образуют бобовичская браная традиция и верещацкая переборная, близкие неглюбской (Ипуть, Брянщина). “Казацкий” слой в фольклоре этих мест всеми воспринимается как данность, однако до сих пор не соотносился с традициями ткачества[30].
Вероятно, переборный тип рушника (как результат предшествующих ‘встреч’ заклада и браного ткачества) уже существовал в этом регионе и в более ранний период (простота станка гобеленового ткачества, с его многотысячелетней историей[31], вдохновляла крестьян с их столь же архаическими кроснами. А образцы были как с Запада, так и с Востока[32]). Но семантическая активность перебора в XVIIв. существенно возросла. Терминологические схождения и различия в наименованиях техник, материалов, способов тканья и, в частности, названий орнаментальных элементов, указывают на это.
3.3. Именно на этот срок (т. е. лет на триста – четыреста до современного ‘этнографического’ состояния) можно «углубить» сведения о наших конкретных традициях: импульс взаимодействия заклада и браного ткачества дал особое развитие по разным местам. Тогда же пережил всплеск и обозначился кролевецкий центр, первоначально состоявший из сотен крестьянских дворов «людей посполитых», входивших в Сумской полк казачества («За поляков» [в Речи Посполитой – Г.Н.] козаки в Малороссии левого берега Днепра были только воинами, набиравшимися из поспольства, крестьян»[33]).
Сегодня, с накоплением опубликованных материалов, возможно всё более точно ставить вопросы о развитии ткацких традиций. При этом можно применить «тоннельный принцип» (рабочий термин): исследовать процессы‘сверху вглубь’, всё более увеличивая исторический возраст модели. Встречное ‘тоннельное’ движение – идти ‘из глубины’. На смену ‘регистрации’ древних знаков в современных этнографических тканях приходит привлечение данных региональных археологических культур, чьё генетическое родство всё более уточняется. Сопоставление их знаковых систем с фондами и синтаксисом орнамента конкретных же традиций ткачества даёт реальные перспективы, при том, что взаимно образующаяся модель всё более уточняется усилиями всех участников исследований[34].
Нечаева Г.Г.
[1] Из последних белорусских исследований см.: Лобочевская В.А. Связь времён – белорусский рушник. – Минск, “Беларусь”, 2002. 232 с.; Орнаменты Поднепровья. – Минск, “Беларуская наука”, 2004. 606 с.
[2] Булгакова Л. Полесский рушник XXст. // Полесье Украины: материалы историко-этнографического исследования. Вып. 2. Овручина. 1995. – Львов. Институт народознания НАН Украины. 1999. С. 329 – 340. С. 331. Лобочевская В.А. Связь времён – белорусский рушник. С. 60 – 62.
[3] Орнаменты Поднепровья. Іл. №№ 72 – 81; 113 – 124.
[5] Лебедева Н.И. Прядение и ткачество восточных славян//Восточно-славянский этнографический сборник. – М., 1956. С. 527.
[6] Лобочевская В.А. Связь времён – белорусский рушник. С. 70 – 73; 157 – 163.
[7] Рукопись Румянцевской Генеральной описи Малороссии 1765 – 68 гг. (т. 60, 61: «Описание Нежинского полка Кролевецкой сотни») //По материалам из фондов Черниговского музея, любезно предоставленным его сотрудниками, прежде всего Штанкиной И. В.
[8] Карась А. В. Кролевецкое ткачество // Кролевеччина, были плями історïï: Сборник научных работ. Материалы второй конференции по краеведению. – Кролевец, 2002. С. 25 – 28.
[9] Спаська Е. Ю. Господарство Кролевецьких скупників Риндних //Украïнський історичний журнал. – К., 1962. № 5. С. 109 – 111.
[10]Ручнікі “арол” і “чалавекам”. Традыцыя Медзведзяў Краснагорскага раёна // Орнаменты Поднепровья. С. 217 – 225.
[11]Алфавіты мясцовых назваў арнаментальных элементаў па вёсках і радыцыях //Орнаменты Поднепровья. С. 73 – 163.
[12]Из архива Черниговского музея. Ф 48 – 3/14. Кролеець – опорный пункт худож. ткацтва на Украіні. Дослідження Е. Спаськой 1928 – 1960-х рр.
[13]Лабачэўская В. А. Повязь часоў – беларускі ручнік. С. 158.
[14] Булгакова Л. Поліський рушник XXст. // Полісся Украïни: матеріали історико-етнографічного досліджэння. Вип. 2. Овруччина. 1995. С. 329 – 340. С. 331, 335.
[15]Булгакова-Ситник Л. Трансформація художніх особливостей поліських рушників у другій половині ХХ століття //Полісся Украïни: матеріали історико-етнографічного досліджэння. Вип. 3. У межиріччі Ужа і Тетерева. 1996. – Львів. Інститут народознавства НАН Украіни. 2003.
[16] “Сказочники и их сказки”. Летняя поездка в Болховский, Севский и Трубчевский уезды Орловской губернии в 1914 г. Иосифа Калинникова. Живая старина. Вып. 3. Петроград, 1915. С. 255.
[17] Кацар М. С. Беларускі арнамент. Ткацтва. Вышыўка. – Мн., “Беларуская Энцыклапедыя”. 1996. 208 с.
[18] См. характеристику техник ткачества по коллекциям разных традиций региона:Орнаменты Поднепровья. С. 43 – 73. В Казацких Болсунах зафиксирован переборный рушник 1860-х гг., в Неглюбке – конца ХІХ в.; И. Ю. Смирнова относит появление переборного рушника в Неглюбке к 10 – 20-м гг. ХХ в., также отмечая два более ранних типа в одной традиции: браный и закладной: И. Ю. Смирнова. Неглюбка//Н. В. Бутковская, И. Ю. Смирнова. Мельниковы. Бондарь. Головко. Семейные хроники. – Владивосток. Приморский государственный объединённый музей. 2008. С. 30.
[19]Пашина О. А. Календарный цикл в северо-западных сёлах Сумщины//Славянский и балканский фольклор. 1995. – М., «Индрик», 1995. С. 230 – 248. С. 245.
[20]Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. – М., «Индрик», 1997. Коршун//ястреб//ворон. С. 542 – 556. С. 546.
[21]Орнаменты Поднепровья. Іл. 217.
[22] Орнаменты Поднепровья. С. 217 – 225.
[23]Малороссийские посполитые крестьяне (1648 – 1783 гг.). Историко-юридический очеркъ по архивнымъ источникамъ Ал. Лазаревского. – Киевъ. Типография 1-й Киевской Артели Печатного дела. 1908.
[24] В материалах недавней конференции: Российско-Белорусско-Украинское пограничье: проблемы формирования единого социок/p 3. Исторические обстоятельства ультурного пространства – история и перспективы. – Брянск, 2008, – этому периоду посвящено семь статей с весьма подробной библиографией. В связи с образованием множества населённых пунктов пограничья именно в XVII в. ясную перспективу для этнографов представляет всё большее привлечение исторических данных.
[25] Беларуская савецкая энцыклапедыя. Том XII. – Мн., 1975. Карты после С. 100, 112. Краіна Беларусь. Ілюстраваная гісторыя. Тэкст Уладзіміра Арлова. – Мartin, Slovakia. 2003. С. 101, 181, 197, 269.
[26] Алексеев В. П. Из истории села Неглюбки // Краеведение – основа духовного и нравственного возрождения общества. Материалы международной научно-практической конференции. – Гомель, 1997. Смирнова И. Ю. Из истории села Неглюбка // Навуковыя запіскі Ветковского музея народного творчества. – Гомель, выдавецтва ГДУ імя Ф. Скарына. – С. 80 – 107. С. 82.
[27] Сагановіч Г. Невядомая вайна: 1654 – 1667. – Мн.: Навука і тэхніка, 1995. – 144 с. С. 128.
[28]Ал. Лазаревский приводит многочисленные архивные данные по семейным связям: «козаки» и «мужики» вступали, приводятся и поселившиеся с других земель украинских, из казачьих сотен… («сказка» 1722, село Коровинец Роменского уезда). Там же. С. 5 – с. 8.
[29] И. Ю. Смирнова. Неглюбка.С. 30.
[30] О возможном проникновении заклада в регион вместе с поселенцами конкретных деревень – С. 51, 53 и др. Также – // Нечаева Г.Г. Символы закладного ткачества. Славяне и кочевкники // Голоса ушедших деревень. – Мн.: Белорусская наука, 2008. С. 183.
[31] Наиболее древниеизвестные гобелены происходят из могил Тутмоса IV и Тутанхамона, датируясь приблизительно 1400 – 1330 до нашей эры. К этому же типу относятся и хорошо известные нам безворсовые ковры-килимы, к которым и возводят наши закладные рушники – Jannifer Harris. 5000 andetextiles. Turin, 1994.P. 24
[32]«Дочь моя, лет 18, изучила мастерство тканья ковров… работала, не получая никакой платы» – Малороссийские посполитые крестьяне (1648 – 1783 гг.). С. 46.
[33] Малороссийские посполитые крестьяне (1648 – 1783 гг.). С. 3.
[34]Дробушевский А. И. Связи населения Нижнего Посожья и Подесенья в раннем железном веке; Нечаева Г.Г. Судьба одного знака. Археология Почепа и современная этнография //Деснинские древности-IV. Брянск: Изд-во Клинцовской городской типографии. 2006. С.41 – 50; 362 – 372. Дробушевский А.И., Нечаева Г.Г. «Ромбы засеянные и целинные (о знаках в археологии и этнографии). Материалы международной конференции «История и археология Подесенья». Г. Брянск. 24-27. 11. 2007. Дробушевский А.И., Нечаева Г.Г. «Иранский компонент» у северян и особенности этнографических тканей междуречья Сожа – Ипути//Российско-Белорусско-Украинское пограничье: проблемы формирования единого социокультурного пространства – история и перспективы. – Брянск, 2008. С. 57 – 62.
Галина Григорьевна Нечаева,
директор Ветковского музея
старообрядчества и белорусских традиций.
